События Гражданской войны в окрестностях Перми определили её ход, переломив историю России на «до» и «после» кровавой бойни. Герой романа Степан Ермаков, оказавшись на Урале, попадает в шлейф трагических исторических происшествий. Ему доверяют тайну, связанную с кладом, которая может пролить свет на многие интерпретируемые или прежде закрытые темы. Он вынужден разобраться в том, что находится в уральской глуши, - возможно, это пресловутое золото Колчака, возможно, это нечто иное, имеющее подтверждение со слов хранительницы тайны и обрывочных записей её матери, принимавшей участие в военных баталиях. Степан Ермаков оказывается в окружении людей самых разных сословий, в водовороте событий прошлых и нынешних, стянутых большой общей историей. Он принимает вызов, стараясь сохранить себе жизнь.
Мы начинаем публикацию отдельных глав из этой книги.
Глава 8. Семья Победоносцевых
Москва встретила шумом толпы, собравшейся на ступенях метро у вокзала. Повинуясь необъяснимой силе, я покорно влился в неё. Застряв между телами, стал осторожно перебирать ногами дно реки, текущей в бетонную пропасть. Язык эскалатора подхватил меня на краю, увлёк под землю, решив прогнать через протоки огромной пещеры и вымыть из неё песчинкой в дальнем углу столицы. Примерно через час я окинул взглядом фасады домов-частоколов, уходящих за горизонт от метро. Окна редко ещё светились кухонным заношенным светом; профили мрачных лиц блуждали тенями и пропадали в глубине ячеек, иногда выходящих с другой стороны фасада тусклыми и узкими проёмами комнат.
Я опускал глаза, хватал влажный обескровленный воздух, пытался найти того единственного человека, который поднимет факел и выведет из первого дома возбуждённых людей, готовых ринуться к свету. Но волна накрыла округу; она старательно огибала стены, обволакивала детские площадки, гудела тугим безмолвным равнодушием, стенала так, что ни топота ног, ни криков различить за ней я бы не смог. Я лишь задыхался, тянулся к памяти о видах из скалистого камня, желая сохранить ощущения вязкой привязанности к елям, играющим с ветром и живущим в своём бесконечном мире - мне становилось тесно в Москве.
Тропинка, обрамлённая контуром труб, вывела к высокому дому. Дальше был лифт, дверь, обшитая дерматином, - я повернул ключ в замке, чтобы толкнуть преграду; услышал вой стояка, почувствовал пыль и ощутил чёрную пустоту, которая завершила картину, растянувшуюся от метро до тесной кухни с форточкой-пробкой. Я распахнул её настежь. В довершение ко всему, мой нос уловил запах кислой капусты, брошенной на раскалённую сковородку.
Опустившись на табурет и нажав кнопку чайника, я обхватил голову руками и, упёршись локтями о стол, растворился в остатке сна, ожидая момента, когда в наполненном до краёв сосуде закипит вода.
Вопреки запаху на кухне, мне вспомнился аромат пирога Екатерины Петровны. Ещё чистая скатерть, как лист бумаги, на котором была прописана история, мелькнула в сознании узором, аккуратно вышитым на ней; он отличался от того, что привык я видеть, своим угловатым ромбовидным рисунком, похожим на финский орнамент.
Это обстоятельство удивило меня в памятный вечер. Оно было забыто до текущей минуты и в тот момент, как только в комнату вошла Екатерина Петровна, держа в руках странный набор вещей.
- Ты поел, Степан? А то наболтаю, аппетит-то быстро пропадёт, - сказала она и таинственно улыбнулась.
От её прямого колкого взгляда мне стало не по себе; холод пробежал по взмокшей спине, пальцы на руках потеряли силу, и кусок пирога застрял в горле так, что пришлось откашливаться, делая это без стеснения громко.
- Не стоило тебя беспокоить... Не стоило. Болен ещё, – посетовала хозяйка, положив на стол старую тетрадь и небольшой кусок чёрной материи.
- Извините, готов… - стал я оправдываться, - кх-кх… Мне лучше.
- Тогда внимательно слушай и не робей. Прошу принять всё, как есть. Выдумывать-то мне смысла нет, - в голосе Екатерины Петровны послышались нотки горделивой торжественности.
Она начала искать удобное положение – снова взяла в руки тетрадь и шеврон, непроизвольно счистила с них налёт пыли, образовавшийся от заточения в сундуке, нервно оправилась, передвинула стул, села и стала медленно с той же торжественностью говорить:
- Моё время подходит, Степан. Не могу в себе носить... Кто-то должен принять... И ты не случайно здесь. Прошу только дать слово, что на благое дело потратишься.
- Екатерина Петровна, я…
- Не торопись… – она подняла высоко руку. – Твои глаза всё скажут! Если плута увижу, прервусь... Тут не сомневайся.
В эту же секунду о себе напомнил ветер - он стал биться о крышу и окна, заявляя о том, что будет верным и вечным спутником хозяйки. Я перестал шевелиться, замер струной, приготовившись к разговору.
- Всё я вижу… - смягчилась Екатерина Петровна. – Кто в даль-то такую отправится? Кто в лесу дело своё будет искать? Не каждый.
Она с уважением посмотрела на меня, оценила бледную немощь, как заслуженную печать за геройство, и, вытянув вперёд руки на столе с крепко сжатыми в них вещами, стала размеренно говорить:
- Чтобы понятно тебе было, о семье мне надо сказать... Фамилия моя Победоносцева, – Екатерина Петровна остановилась, желая увидеть реакцию осведомленного человека, не дождавшись её, она продолжила вновь. - В этих краях мы давно известны были. Фамилия дворянская на слух, а сама-то семья из торговых по деду будет. В начале века заводами обзавелась - кирпичный, а другой завод с металлом был связан... Мама мне рассказывала... В области, в центре города, особняк стоит, люди его так и называют - Дом Победоносцевых. До сих пор, видишь… Никто меня о нём не спрашивал. Никогда… Шутили, было… А как?! Отшучивалась я только, время-то какое... Но скажу я - переживаний у меня по богатству-то нет. Так вот история распорядилась, и всё тут!
Екатерина Петровна приподняла высоко подбородок, набрала воздух в лёгкие и через небольшую паузу продолжила говорить, не осознавая того, что оказалась в эпицентре воронки, в которую стремительно утекал весь известный мне мир.
- Победоносцев Павел Дмитриевич, дед мой, по наследству дело принял ещё в девятнадцатом веке, - рассказчица опустила голову и с теплотой в голосе продолжила говорить. - Потом женился удачно на банкирше. Развил его, заводы обустроил… Но перед самой революцией умер он - в шестнадцатом году это было. Я к нему на кладбище ходила. Не раз… Сейчас там зоопарк. У собора... Раньше знатных людей хоронили, а после революции могилы с землёй сровняли и зверей заселили, для насмешки, что ли... У решёток памятники где ещё торчат, как красоту какую оставили. Лиходеи… Приду в зоопарк, деду кланяюсь. Может, он под слоном и лежит... Самый лучший памятник для него и будет, раз так получилось. Большим он человеком был. Большим…
Екатерина Петровна остановилась. Она отложила вещи, налила себе чай, сделала несколько глотков и, бросив на меня чуть встревоженный взгляд, спросила:
- Не устал? Хвор ведь.
- Не до болезни уже...
- Я начала только… Как устанешь, скажи. Время есть ещё, не завтра в Москву-то свою побежишь.
- Не завтра. Сил нет… - улыбнулся в ответ.
- Тогда слушай и запоминай. Спрашивай, если непонятно что.
Она притянула старую тетрадь к груди, казалось, только для того, чтобы вновь обрести уверенность. Я смотрел на рассказчицу неподвижным завороженным взглядом, до конца не отдавая себе отчёт в том, что довелось мне услышать. Мозг реагировал долго - после того, как Екатерина Петровна поставила чашку на податливое блюдце, я понял, что в этом небольшом доме живёт человек, чья судьба могла сложиться иначе. Не дожидаясь реакции, она продолжила рассказ, который был наполнен очарованием столетней давности эпохи, её сырым, промозглым воздухом, охаживающим углы дома, стоящего посередине тайги в скупых набросках памятника, непроизвольно исполненного создателями:
- У деда моего остались два сына и дочь. Старший Павел Павлович, за ним Владимир Павлович и дочь Елизавета Павловна – это мама моя... Бабушка была жива ещё тогда. Она из уездного городка, из знатного рода приходилась. Банк за ней стоял. Когда революция случилась, то убили бабушку. Толком о ней не знаю ничего. Мама лишнего не говорила. Может, зря она. Да винить-то грех, сколько она лиха натерпелась - всё скрывала от всех. А что поведаю тебе, она перед самой смертью своей рассказала. Просила молчать и ждать, пока время сложится.
Екатерина Петровна прервала свой рассказ; она аккуратно положила рядом с собой тетрадь с шевроном и после этого тихо вымолвила:
- Её это грамотки. Здесь немного сказано, но главное есть. Я позже об этом, а то сама что напутаю. Ты полистай блокнот. Если читать начнёшь, то не поймёшь. Ты листай и слушай...
Я бережно принял из рук Екатерины Петровны тёмно-коричневую тетрадь небольшого размера с грубым, как будто наспех сделанным переплётом. На ощупь она оказалась мягкой и ломкой. Прежняя упругость обложки была утрачена навсегда; бахрома на углах страниц говорила о целом столетии, спрятанном на пожелтевшей бумаге.
- Родилась я аккурат к концу Гражданской войны. В январе двадцатого… - продолжила Екатерина Петровна. - Колчака уже прогнали обратно в Сибирь. Жить ему немного осталось, как я родилась. Всего несколько дней. Его история - это часть моей жизни. Вернее, это вся моя жизнь.
Рассказчица замолчала, направив свой взгляд в угол комнаты. В возникшей тишине я начал вспоминать историю, которую изучал бегло в школе, Петроград с громадами домов и нитями каналов, с рождения преподносивший её ощущение через огромное количество слоёв краски на стенах парадных. В манерах рассказчицы я уловил благородство людей, знакомых мне с детства; они украдкой прятали глаза, перебирая в памяти печали, с лихвой хвативших бы на дюжину жизней, подобных моей. Я хорошо помнил это чувство. Екатерина Петровна опять обратилась ко мне:
- Степан, может, спать? Ночь на дворе.
- Вы сами как?
- Ничего… Только не знаю, что дальше… - призналась она, - всё главное для меня сейчас. Собьюсь, так ты спрашивай, не стесняйся…
- Вы о Колчаке говорили...
- Да… Он стоял под Веретеево. Линия фронта здесь шла – где войска были, где тайга... Мама писарем в штаб фронта к нему ушла ещё раньше… Вслед за братом старшим. Павел Павлович в Сибирской армии служил – он поручиком был. Потом с Колчаком в Сибирь и ушёл. Что сталось с ним, не знаю. Может, погиб, а может, выжил где, - людей-то сколько русских с Дальнего Востока пароходами по всему миру развезли… А? Много как… Неведомо о старшем брате мне ничего… Мама не искала его. Не знала она, как…
Екатерина Петровна не смогла скрыть напряжение, возникшее на лице, когда я положил перед собой тетрадь её матери, которую открыть так и не решился. Успокоившись, она вновь через сухую слезу вернулась к рассказу:
- Младший брат мамы Владимир воевать совсем не хотел. Он решил затеряться, спрятаться. Мама вспоминала о нём и плакала... Ещё о шофёре Сергее Ивановиче говорила и Захаре-садовнике. Они за бабушку вздумали заступиться, так убили их... Сергей Иванович инженером был, другом деда. Помогал он много. О том, как всё случилось, Владимир и рассказал, - это после Колчака уже было. Да… - Екатерина Петровна остановилась, словно что-то вспоминая с усилием, затем продолжила. - К музыке страсть он имел, винтовки-то и поднять не мог. Как из Кирпичиков ушёл, потерялся… Связь с ним оборвалась прямо в середине двадцатых - убили, видно…
- Переживать Вам опять за всех… - я стал искренне беспокоиться.
- Нет, Степан! Тут переживай, не переживай – случилось это давно. Убежало, как вода, да высохло всё. У старухи-то внутри всё по-другому. Горечи нет, память только. Я поговорю ещё, силы есть...
Старая женщина опять начала разматывать нить клубка, который до этого успела вытащить вместе с вещами то ли из сундука, то ли из прошлого века:
– Братьев мама любила. У неё свет на лице появлялся, как о них говорила. Забавы всё детские вспоминала. Почему-то снежные больше. Павла Павловича звала Полем по-французски немного, старомодно так - он неугомонный был, своенравный. А Владимир, Володенька, он усидчивый - над книгами больше… Они очень умными мальчиками были, дружили, до последнего дня старались быть вместе. Я это с маминых слов почувствовала. Когда блокнот прочтешь, увидишь. Поймёшь ты.
Екатерина Петровна остановилась; она сосредоточилась на чём-то важном, не дыша, окинула взглядом комнату и, посмотрев на меня чуть влажными глазами, сказала:
- Ну, может, и самое важное для меня случилось в те годы-то. Мама с отцом познакомилась. В штабе ли, где… Его Петром звали. Пётр Васильевич Богров... Фамилия громкая у меня была бы, останься он с нами.
- Фамилия Вашей мамы тоже громкая, - сказал я, улыбнувшись.
- Звучная… Ребята всё в школе дразнили, проходу не давали. Может, завидовали? – рассмеялась хозяйка.
- Их понять можно…
- Ты как те мальчишки, Степан! Вот только мама меня называла Катей Богровой, когда напроказничаю. Видно, отца во мне видела. Он военным инженером был - штабс-капитаном железнодорожных войск. Это шеврон от его шинели.
Она взяла со стола лоскут чёрной материи, стряхнула с него невидимую пыль и осторожно, будто боясь чего-то, передала мне свою реликвию. Мои пальцы ощутили тепло изношенной ткани, её опалённую ветхость, рисунок войны в эмблемах; чуть придержав старый шеврон в руках, я положил его ближе к блокноту. Дождавшись момента, Екатерина Петровна сказала:
- Шинель затерялась… Скорее, мама сожгла. Я помню сумрачно так, она на лоскутки что-то резала - и в печку. Лет шестнадцать мне было. Возможно, боялась, увидит кто. Донесёт. Страшно было... Ты поймешь...
После всего сказанного, после признаний Екатерины Петровны, о которых она не помышляла, мы стали ближе. Недоверие её исчезало, и желание допустить меня к тайне становилось явным, - оно выразилось в благожелательном тоне, утратившим нарочитую торжественность, которая способна была привести дело к фарсу. Екатерина Петровна не годилась на роль человека, хранившего историю лишь для того, чтобы свысока её преподать. Увидев, с каким трепетным вниманием я обращаюсь с вещами, она попросила:
- Ты спрашивай, если непонятно…
Я открыл тетрадь наугад и попытался прочитать вслух первую попавшуюся строчку, запинаясь о буквы старого алфавита:
- Вспотевшее войско бродит стаями… - потом повторил: Вспотевшее… стаями.
- Близко ты попал, мил человек... – оживилась Екатерина Петровна.
- Вспотевшие…Кто это?
- Чешское войско. Чехословаки… Или не помнишь? – она мгновенно превратилась в человека, не знающего компромисса.
- Первая мировая… - это всё, что мог я сказать.
Погрузившись в тетрадь, я замолчал. Мне было трудно привыкнуть к постоянно изменяющемуся настроению Екатерины Петровны, к её комментариям, обращённым к собеседнику. Я ничего не знал о чехословаках, я никогда не придавал значения информации, которая доходила до меня обрывками. Сведений о Чешском легионе, воевавшем когда-то в России, было не так уж и много. О тех, кто оказался у городка Веретеево, мне неведомо было тем более. Екатерина Петровна обладала чутьём и сноровкой, помогающим ей добиваться необходимого результата; она принялась объяснять:
- Они воевать устали, Степан. Намучались... Вот и прозвали их так - вспотевшие. Царь-то чехов сберёг. Не плен у них получился - отдых. Надежду дал, что скоро домой вернутся. Да не вышло из них Христолюбивого воинства, я так считаю. Сколько вокруг них случилось, когда Россия с Германией и Австро-Венгрией воевала. Потом Гражданская… Степан, ты ведь помнишь?
- Немного… - пришлось признаться.
- Ладно, - махнула рукой Екатерина Петровна, набравшись терпения. - Чехи в состав Австро-Венгрии тогда входили. На войну шли вынуждено. Многие, когда в плен-то попали, на Урале оказались. Сослали их... Вот и этих тоже.
- Карьер… – сказал я, вспомнив начало разговора.
- Понял ты, Степан... Они про глину сразу всё прознали, как сюда попали. Чего и говорить, мастеровые хорошие были. Все это говорили… У них одни инженеры в войске оказались. Известно это…
- Не понимаю… Инженерные войска?
- Степан, не смеши давай! Что ты всё?
- Екатерина Петровна, я…
- И не начинай…
- Я…
- Степан, о глине давай, а то наговоришь тут, - возмутилась рассказчица.
- Замолкаю, - сказал я, понадеявшись на отходчивость Екатерины Петровны.
- Шибко-то не молчи. Не знаешь, спроси. Но с толком… - она опять изменилась в тоне, продолжая рассказ. - Я скажу тебе, что Веретеевсий кирпич самый лучший и будет. Испокон веку отсюда брали глину. Ты, Степан, прямо в цель попал. Чувствуешь всё, а сказать-то не можешь… Будто знал, куда шёл. Экскурсия ещё вот вышла по лесу.
- Не дошёл немного.
- Всё у тебя немного, - не без удовольствия подметила Екатерина Петровна.
Я попытался рассмеяться своим кислым захлёбывающимся от болезни смехом. Екатерина Петровна могла принять его за общую амнезию чувств, проявившуюся вследствие рассказа. Я ещё раз сделал попытку, но икота, подкатившаяся к горлу, прервала её сильным спазмом.
- Ты, видно, спросить что хотел?
- Да… Сейчас, - я решил не сдаваться, - почему у них глина?
- Так денежное дело… Кирпич продавали. В километрах трёх отсюда карьер вырыли. Это в низине у семи оврагов, вдоль холмов овраги идут. Там и копали... А в километрах пяти ещё, на берегу речки, дом поставили. Большое такое здание двухэтажное из красного кирпича. Планы какие были на здание, поди знай... Так и стоит дом посреди тайги. Давно там не была. Давно...
- В тайге… – не смог я большего сказать.
Екатерина Петровна дружелюбно махнула рукой и, одарив меня лёгкой улыбкой, продолжила:
- Потом о нём… Для тебя главным будет другое!
- Не понимаю Вас, Екатерина Петровна… – настороженно посмотрел на неё.
- Дай мне слово, Степан, что доведёшь дело до конца, – потребовала Екатерина Петровна, взгляд её стал необыкновенно жёстким. – Один-то не справишься... Людей тебе подобрать верных надо.
- Не понимаю…
Напряжение в комнате нарастало. Ветер мотнул входную дверь на крыльце; она ударилась о стену с шумом и лязгом железной оснастки. Екатерина Петровна отвела глаза в сторону и тихо сказала:
- Вот и думаю, Степан - по тебе ли шапка? Ты ешь, Степан! Ешь…
Я промолчал и запустил онемевшую руку в тарелку. Ветер с силой рванул кровлю на крыше. Екатерина Петровна не шелохнулась, а только прожгла меня взглядом и буднично сказала:
- Хорошо, Степан, золото!
- Какое золото? – я спросил с пересохшим горлом.
- Царское золото, Степан… - ответила мне хозяйка.
Затем она резко встала и вышла в прихожую, чтобы закрыть отворившуюся на крыльце дверь. Я сидел неподвижно с куском пирога в руке, до конца не понимая того, что произошло секунду назад.
- Может, царское, может, какое другое, - крикнула Екатерина Петровна, переходя на кухню.
Она не заходила в комнату долго, переставляла тарелки, стучала кастрюлями и делала всё для того, чтобы я как можно дольше оставался в нелепой позе. Положение моё изменилось лишь тогда, когда она вернулась к столу, - я, наконец, выронил из рук кусок пирога на тарелку. Хозяйка аккуратно переложила тетрадь и шеврон со стола на телевизор, встала напротив меня и напомнила о болезни, дурной погоде и завтрашнем длинном дне. Я был вынужден с ней согласиться.
