События Гражданской войны в окрестностях Перми определили ее ход. Герой романа Степан Ермаков, оказавшись на Урале, попадает в шлейф трагических исторических происшествий. Он вынужден разобраться в том, что находится в уральской глуши, – возможно, это пресловутое золото Колчака, возможно, нечто иное? Мы продолжаем публикацию отдельных глав из этой книги.
Глава 10. Старые вещи
Шаги Екатерины Петровны были мягкими, как у кошки, гуляющей по своей территории. В ожидании моего пробуждения она готовила завтрак на кухне, перебирая посуду без лишнего шума. Ходики на стене с обвисшими худыми гирями клацали боем надломленного механизма, не желая отпускать на волю железную птицу. Не церемонясь со мной, они бились на отметке «девять часов», заставляли проснуться, не тревожась о том, что хилый сон гостя дома может прерваться не без тревоги.
Глаза открывал робко; смотрел в потолок, изучал стыки широких белых листов, наклеенных на него. Мысль об услышанном ночью пугала – в это сложно было поверить; казалось, что если Екатерина Петровна не вспомнит о золоте вновь, то стоит забыть о фразе, брошенной в конце разговора. Я не был циником, готовым обвинить хозяйку в душевном расстройстве, но не был и тем, кто мог бы поверить в подобную небылицу. Слова Екатерины Петровны вошли клином в сознание, требуя продолжения или забвения, – оставалось лишь ждать, когда она, не отказавшись от сказанного, завершит свой невероятный рассказ.
Хозяйка вошла в комнату с посудой для завтрака. Увидев моё напряжённое лицо, непринуждённо спросила:
– Уже проснулся, Степан? – она говорила так, словно ничего не произошло этой ночью. – Вот и хорошо. Завтрак готов. Вставай давай. Стынет...
– Угу!
Екатерина Петровна буднично принялась передвигать тарелки, ни в чём не признаваясь. Я смотрел на старую женщину из-под тяжёлого одеяла, почти не дышал и ждал, когда она малозаметным движением даст сигнал к продолжению разговора.
– День нынче хороший, Степан. Пора на улицу тебе выйти. Умывальник справа. Прям по тропинке-то на угол иди, – настоятельно порекомендовала Екатерина Петровна.
Солнце оказалось с ней заодно – комната оживала, наполнялась запахами утра, избавлялась от призраков, созванных хозяйкой дома в ночи. Свет из окна разгонял их по тёмным углам, успевая дотянуться до тетради, оставленной на телевизоре с белой салфеточной оборкой; он выхватывал контур блокнота, хранившего память обо всех беглецах. Мне не стоило гнаться за ними.
Когда Екатерина Петровна отправилась на кухню, я откинул одеяло, встал, оделся и вышел в объятый холодом коридор. Неожиданно для себя решил, что пройдусь по земле босиком, полагая, что это поможет быстрее очнуться. К тому же вид лёгкой обуви после мойки и сушки меня вынудил к этому. Я смело спустился с крыльца. Прохладная трава заставила высоко задирать ноги, делать вблизи умывальника небольшие пружинистые шаги в поисках короткой доски, которая должна была превратиться в коврик.
Клапан умывальника, наконец-то, хрюкнул. Ледяная вода устремилась в ладони, она обошла кусок мыла, взятого с полки, пеной ушла в небольшое отверстие железного рукомойника, судя по гулкому звуку, скрывающего ведро. Задержав дыхание, я плеснул в мятое лицо густой вспененной массой и, стиснув зубы, повторил движение несколько раз. Мои крики спугнули птицу – она вспорхнула из-за дальних кустов и, оповестив округу протяжным кличем, тяжело подалась в сторону леса. Я смог проследить за ней, очарованный пружинистым звуком, проникающим в воздух и пропадающим в нём, словно длинный штопор в бутылочной пробке.
Я очнулся. Небольшая слабость заставила думать о том, что мне потребуется время, необходимое для полного восстановления сил. «Дня два, не более того», – твердил под нос, возвращаясь к дому. Твердил ещё о том, что если придётся в Кирпичиках задержаться, то задуманный план превратится в длинное и бесполезное путешествие. Мне необходимо было понять, где и как можно было быстро раздобыть красно-бурую глину в больших объёмах.
Вернувшись в дом, я обнаружил сервированный стол и нехитрое блюдо в виде оладий. Сплюснутыми горошинами они прижались друг к другу, источая аромат печёного теста и ванилина, который хозяйка использовала в приготовлении их. Аромат в комнате стоял необыкновенный.
...В этот момент обычной утренней рутины я понял, что оказался единственным человеком, которому была доверена тайна. Я не понимал её размера, глубины и числа наслоений событий – всё это казалось неосязаемым, но одновременно с тем важным и полезным уже в ближайшем будущем. Золото было и не было его – я ждал продолжения, признаний, точных описаний событий и дат, но лишь для того, чтобы погрузиться в пространство комнаты, которая своим чёрным контуром сруба способна была сорваться во времени, рухнуть в него и распасться на мелкие части.
Признать, увидеть себя в малом фрагменте, в лоскуте событий столетней давности оказалось важным для меня упражнением – хотелось просить и требовать, чтобы оно совершилось. Я с укоризной смотрел на Екатерину Петровну; она же избегала моего настойчивого взгляда, справедливо полагая, что успела обозначить расположенность к разговору, – он обязательно состоится, но только тогда, когда сочтёт это сделать возможным.
Хозяйка демонстративно и настойчиво принялась хлопотать о моём здоровье:
– Здесь в чайнике травяной отвар. Пей… Вот мёд, варенье. Всё на столе. Не стесняйся, Степан!
– Спасибо Вам.
– Не за что меня благодарить… Выздоравливай давай. Лежать-то наскучило небось?
– Не очень ещё… – я сказал, с трудом улыбнувшись. – Но вставать пора – надо. Спасли Вы меня...
– Не расшаркивайся давай… – Екатерина Петровна резко прервала меня и дальше сказала:
– Лучше думай, как быть-то теперь.
– Как… – Я задумался и через паузу признался: – Запутаться могу в том, что Вы сказали. Но этого мало… Всё равно мало. Не могу ничего понять…
Екатерина Петровна села на стул, положила перед собой сухие стянутые в узел руки и голосом, вызывающим у слушателя трепет, произнесла:
– Помогу я… Не запутаешься. А что мало тебе, так ты жди… Время случится, и будет тебе. Будет!
– Готов ли я… – произнёс непроизвольно.
– Поманериться, видно, решил, Степан. Сомнения появились…
– Не в себе, нет… Одному-то не осилить. Чувствую... А к кому запросто вот так за помощью подойдёшь? Вот и думай...
– Вот и думай, Степан. Мало кому в таком деле отметиться-то приходилось… Ешь давай.
Екатерина Петровна налила в чашку кипятка, добавила в неё травяную заварку и, ближе пододвинув к моим рукам тарелку с мёдом, обратилась с прямым вопросом:
– Может, и правда болен ты? Пусть болезнь отступит – потом всё обдумаешь. Или чувствуешь, что справишься?
– Не могу оценить, – сказал, понимая, что не способен представить размера истории, в которую втянула меня Екатерина Петровна.
– Можешь, Степан, – она жёстко сказала, – можешь!
– Знаю только, что если слово дам, уже не отступлю, – сказал, попавшись на удочку.
– Я вижу.
– Думаете, справлюсь? – спросил я, понимая, что Екатерина Петровна – единственный человек, который может мне дать на это ответ.
– Живой ты… Ошибок наделать можешь, но здесь главное вот что… – она стала говорить уверенно, смотря мне в глаза. – Любой по подсказке золото сможет найти! Любой справится. Дело это нехитрое. Важно понимать, что из этого выйдет потом. Для чего всё это богатство будет? Столько золота одному-то не надо…
– Много его...
– Ну…
– Опасно, – сказал я, отведя свой взгляд в сторону.
– Не без этого… Но я тебе скажу так – каждому испытания даны, кто к ним готов. Ты сам сюда шёл, не гнали тебя, – со всей серьёзностью произнесла Екатерина Петровна, затем чуть улыбнувшись, продолжила, – неприятностей я тебе не желаю. Видит Бог!
Она перекрестилась на икону, расположенную в углу, и повела рукой высоко так, словно постаралась отогнать навязчивых бесов, круживших под неуклюжей люстрой. Екатерине Петровне не хватало слов, которые могли призвать меня к действию. Все звуки висели в воздухе, и верить приходилось лишь следующим.
– Если без подготовки браться за дело, то ничего не получится. А потом… Где лежит, что лежит? – я снова стал сопротивляться.
Екатерина Петровна вздохнула, обвела меня располагающим взглядом и сказала с той уверенностью, которую я от неё ждал:
– Об этом сейчас не думай. Всё, что для дела нужно, я расскажу. Как иначе-то?.. Расскажу. Будет тебе!
– Хорошо. Пусть... Я тетрадь начну читать, как уедете, – сказал, окончательно сдавшись.
– Читай, Степан. Увериться надо тебе в таком деле… – произнесла Екатерина Петровна, понимая, что договорилась со мной о главном.
Она встала из-за стола, подошла к трюмо и вытащила из ящичка несколько листов бумаги. Не разворачивая их, Екатерина Петровна торопливо отправилась в свою комнату. Она бросила на ходу:
– Пойду, пора...
– Когда Вас ждать?
– Если очереди не будет, то часов пять-шесть с дорогой. Может, больше... Мне на второй автобус надо успеть, поздно-то он не ходит. К вечеру жди... А глина-то твоя как?.. Нужна ещё? – крикнула из коридора хозяйка.
– Очень нужна! Очень! – громко ответил ей.
– Завтра к карьерам пойдём! – ещё раз громко сказала Екатерина Петровна.
Она собралась быстро. Выскочила в прихожую и, заглянув в мою комнату, устремилась на улицу. В окне я увидел корпус автобуса, который проплыл в сторону Веретеево, – смог представить, как хозяйка дома взбирается по ступенькам в открытую дверь, садится у окна и замирает, устремив свой взгляд выше линии горизонта.
Оторвавшись от оконного вида улицы, я ощутил, что остался в доме один. Ходики на стене ускорили шаг, по своему усмотрению они меняли темп времени, толкущегося в комнате от бездействия. Они стали громогласней и призывней истолковывать суть обращений ко мне – «тик, так, там…». По прошествии минуты, меняя ритм снова, старые часы принялись напевать – «там, тик, там, там, тик, там…». Я не осмелился сопротивляться призывам, встал с продавленного места и подошёл ближе к омертвевшему телевизору, чтобы рассмотреть предмет, светившийся со стены чуть выше него необыкновенным внутренним светом. Он заставлял меня действовать дальше.
Перед глазами оказался крест, имеющий размер с кисть руки. Солнечного света, который насыщенным плотным лучом ушёл в сторону от блокнота на телевизоре, оказалось мало, чтобы рассмотреть его в деталях. Я включил люстру, но и она не смогла осветить цельный кусок стекла. Мне пришлось его снять, оторвать от плоскости стены, за которой, казалось, порвалась нить, связывающая старинный крест и мешок с историей, который словно с грохотом рухнул в бездну. «Там, они, там» – часы ускорялись. Я стал ощущать жуткий вес; острые грани и холод стекла, пыль, остающуюся на пальцах – всё это производило впечатление того, что груз истории был необыкновенно велик.
Чётко выверенные грани креста и его металлическая оснастка, обрамляющая контура с безукоризненной пропорцией, говорили об искусстве мастера. Отсутствие сколов и царапин указывало на то, что крест умело хранили, или на то, что материал, из которого он был изготовлен, был закалён. Я понимал – одно другого не исключает, но сохранность меня удивляла, лишая желания вернуть крест на отведённое ему место. Аккуратно держа драгоценность в руках, я подошёл к окну. Стекло мгновенно просветлело и налилось на краях красками радуги. Мне стало понятно, что металл вокруг гранёной массы сохранил бурую позолоту, и только местами образовавшиеся на оснастке плешины дополнительно подчёркивали статус неординарной вещи.
Я обнаружил любопытную деталь – в верхней части металлической оснастки на торце креста имелись круглые петли. Штырь из них был удалён, что позволило разъединить крест с остальной частью конструкции. Внизу металлического обрамления находился закруглённый выступ с глубоким пазом, на который, при необходимости, можно было накинуть крючок. Становилось понятно, что стеклянный крест служил прозрачной крышкой для чего-то большего. Подобную вещь, по причине дороговизны, можно было убрать подальше в шкаф, но Екатерина Петровна предпочла повесить её на самое видное место.
После того как крест был мной возвращён на стену, я с интересом переключился на записную книжку. Она лежала рядом в полумраке угла, образовавшегося у телевизора. Руки ощутили шероховатость обложки, её мягкость и податливость, присущую материалу, теплоту и необыкновенный цвет, успевший поменяться за долгие годы и от этого превратившийся в материальное нечто, которое можно было потрогать, – цвет обложки влился осязаемым коричневатым оттенком в блокнот. Я отошёл к окну, решив открыть его на первой странице.
Свет смог раскрыть фактуру листа, оттенок тёмных чернил, робость строк, уверенность автора и его сомнения. Каллиграфический почерк Елизаветы Победоносцевой был аккуратен – он узорами букв выдавал её скрупулёзность в описании деталей; ему хотелось верить и доверять всему, что было изложено на желтоватых хрупких полях. Сразу на обратной стороне обложки в её верхнем левом углу было написано: «Дѣлопроизводитель Побѣдоносцева Е. П.».
Я задержал взгляд на должности и фамилии, написанных необыкновенно изящно, потом быстро пролистал тетрадь до конца, до последней страницы. Мне часто встречались карандашные записи; они играли на солнце оттенками серого, который уходил в бесцветные буквы. Но оставшиеся в своём большинстве символы могли без труда раскрыть сотканный ими смысл.
Чужая жизнь была представлена обрывочными фразами и репликами, не имеющими отношения к большим фрагментам текста, напоминавшими, скорее, стенографии или конспекты, составленные со слов участников и очевидцев событий. Куски текста имели законченный вид, иногда они сопровождались множеством правок и приписок, часто выполненных карандашом.
Одна из записей, которую сделала Елизавета Павловна Победоносцева, была датирована 28-м декабря 1918 года. Мне показалось, что речь шла о городском собрании, на котором выступило множество людей. Их фамилии были по-ученически перечислены столбиком, приправлены и снабжены отдельными репликами и словами, но только последнее упоминание из списка, некоего А. Шiряева, имело большой фрагмент текста, имеющего к нему отношение.
С усердием я начал вчитываться в протокол: «Съ возобновленiемъ дѣятельности гор самоуправленiя, насильно прерванной сов властью, гор Дума не признала себя распущенной. Кончилось время террора. Это было время безпросветнаго мрака, дезорганизацiи нормальной гос, полит, экон жизни. Время расхищенiя нар достоянiя и распоряженiя нашей свободою, нашей жизнiю и имуществомъ, полнаго неуваженiя к праву и законности, ко всѣму истор прошлому, глумленiю надъ культурою и уничтоженiю всѣхъ культурныхъ цѣнностей».
Ширяев призывал без промедления начать восстанавливать всё, к чему успели прикоснуться большевики. Он был резок, категоричен, как человек, по всей видимости, ненавидевший сильного врага. Елизавета Павловна смогла записать за ним многое, передав победный настрой, звучащий на публике. Её работа писаря сводилась к нехитрой задаче – составлять тексты, которые потом переписывались, протоколировались или служили первоисточником для вездесущих репортёров, которые с удовольствием получали официальные данные из её рук. Системность протокольных записей была неполной. Скорее всего, Елизавета Победоносцева пользовалась своей тетрадью, когда у неё не было возможности писать на обыкновенных конторских листах бумаги – служебная необходимость заставляла приступать к работе, не теряя времени.
Одна из записей привела меня в смятение, тронула своей непосредственностью и желанием выразиться в протесте – стихи, возможно, написанные Елизаветой Павловной или вписанные её же рукой в тетрадь и взятые из какого-нибудь литературного альманаха, на первый взгляд смотрелись неуместной миниатюрой. Я не без трепета стал читать:
Средь вечеровъ прекрасныхъ летнихъ,
Когда вверху горитъ звѣзда,
Обрывки фразъ тысячелѣтнихъ
Припоминаю иногда.
И все мне кажется, что ива
Шумитъ надъ свѣтлою водой
О том, что буду жить счастливо
Я за могилой надъ звѣздой.
Стихотворный набросок не имел продолжения. Настроение Елизаветы Победоносцевой можно было определить безошибочно – оно находилось на грани девичьей прямолинейности и постоянного страха.
Одна из последних дат в тетради касалась призывов и распоряжений генерал-лейтенанта Пепеляева, которые были даны 15 июня 1919 года. Елизавета Павловна законспектировала речь достаточно подробно, сумев сохранить часть пунктуации в момент, когда, судя по почерку, она с трудом успевала вести за ним запись. Я вслух стал читать обращение:
– Братья граждане-крестьяне! С чувством глубокой боли покидают сибиряки землю, политую их кровью; тяжело нам сознание, что приходится уходить. Знаю, что красные не пощадят, прикрываясь ложными словами о том, что они власть рабочих и крестьян, – они прежде всего обрушатся на крестьян. Я твёрдо верю, что красные недолго будут у вас – скоро мы их снова прогоним, как гнали всегда. Рука наша не опустится; за народ, за порядок и справедливость, за веру и свободу мы будем бороться до конца. В занимаемых местностях красные мобилизуют насильно всех мужчин до сорокатрёхлетнего возраста. Не имея власти мобилизовать, я обращаюсь с призывом: возрастам от 1898 и 1908 годов встать в ряды армии добровольно. Из добровольцев мною будут составлены партизанские отряды.
Затем генерал указал место, куда надлежало прибыть для пополнения рядов ополчения, и добавил, что Сибирская армия борется не за сословия и классы, а за честь и будущее России.
– Которая должна и будет жить, – я вслух завершил абзац.
Затем мне бросилось в глаза, что Елизавета Павловна изменила стиль письма сразу, как только войска Сибирской армии Колчака стали отступать. Последние несколько абзацев были растянуты страниц на десять. Почерк местами был неразборчив, буквы увеличились в размерах, словно были написаны на весу. Между строк появилось пространство, говорящее о том, что владелица тетради уже не заботилась о количестве страниц, необходимых для записей, – конец истории казался ей очевидным.
Все абзацы имели отношение к разным событиям. Елизавета Павловна описывала их последовательно, день за днём, не придавая значения существующей между ними связи. Лишь ниже последнего она оговорилась и, похоже, не веря себе самой, написала большими буквами два слова – ВАГОНЕТКА ЗОЛОТО. Не один раз обвела каждую букву и поставила в конце фразы жирный вопросительный знак.
Я читал последние слова в блокноте ещё и ещё, отводил от них взгляд, приближал к глазам. Смотрел на них под разным углом, пытаясь по толщине букв определить достоверность написанного, – было заметно, что неуверенность Елизаветы Павловны лишь подчёркивалась вопросительным знаком. Этой детали, говорящей об особом состоянии Елизаветы Победоносцевой, вполне хватило бы для подтверждения заявления её дочери, прозвучавшем сегодня в ночи. Я закрыл тетрадь, немного устав, положил её на телевизор ближе к висящему на стене кресту, который мог иметь отношение к тайне. Сев на привычное место, бросил осоловелый взгляд на старинный предмет и стал снова болезненно засыпать.
